Лидия Смирнова (Алексеева) жила на углу 2-й линии В.О. и Большого пр. В.О. Вот что вспоминает Лидия Павловна:

" Я родилась в 1933 году, в Ленинград попала в трехлетнем возрасте. Крестьянская семья из Калининской области переехала сюда постепенно. Сперва обосновался отец семейства, Павел Алексеев. Он стал работать на заводе имени Калинина на Уральской улице. Потом отец перевез родных. Мы жили на углу 2-й линии и Большого проспекта Васильевского острова. У меня был старший брат Валентин и младший, Славик, который родился в 1937 году. Мама, Татьяна Ивановна, трудилась на чугуномеднолитейном заводе на 18-й линии. Когда брату Вале исполнилось четырнадцать лет, он тоже пошел на завод.

К началу войны я еще ходила в детский сад. Запомнились первые налеты авиации в августе 1941 года: солнечный день, воздушный бой. Дети подбирали еще горячие мелкие осколки то ли от разорвавшихся боеприпасов, то ли от разбитого фюзеляжа. Потом – воздушные тревоги, детей загоняли в бомбоубежища.

В блокаду обе мои бабушки погибли. Бабушка Екатерина похоронена на Малой Охте. А бабушку Евдокию в феврале 1942 года отвезли на Смоленское кладбище, однако место ее упокоения впоследствии оказалось совсем иным. Когда стали создавать книги памяти по каждому району, я пошла узнать, где лежат мои родные. И узнала, что бабушка Евдокия числится на Пискаревке. Я возразила, мол, не может такого быть! Ведь отец дОставил ее на саночках на Смоленское кладбище, получил расписку. Но женщина, ведавшая захоронениями, объяснила, как это произошло.

Дело в том, что в марте-апреле 1942 года вырыть достаточное количество братских могил было невозможно. Весной погребальным бригадам пришлось работать в спешке, с максимальным напряжением, им не хватало сил. В пробитых взрывчаткой траншеях тела укладывали рядами друг над другом. При этом весна 1942 года была очень дружная, с быстрой оттепелью. Верхние ряды захороненных пришлось перевезти на Пискаревку. Сосед по квартире умер в январе 1942 года, а бабушка позднее, в феврале. В результате он на Смоленском, а она на Пискаревском кладбище.

Зимой 1942 года семья потеряла продуктовые карточки, нам всем грозила голодная смерть. Маме оказали помощь на заводе: выписали пропуск на кухню и наливали бидончик супа из воды, дрожжей и картофельных очисток. Старший брат ее встречал, помогал нести. Ведь она могла упасть от слабости или пройти в уличной тьме мимо дома.

Кроме использования картофельных очисток, с 1941 по 1943 год мы варили клей, олифу, ходили в поля и добывали крен. На пепелище Бадаевских складов собирали землю, пропитанную сгоревшим и растекшимся сахаром, вываривали ее.

Еще запомнилась дуранда, то есть жмых, корм для скота. Ее давали по карточкам вместо хлеба. Жмых нужно было сосать. Нам казалось, что ничего вкуснее на свете нет. Мы не думали о сладостях, доже о булке, а просили жмыха и хлеба. И спустя многие годы хотелось поесть дуранды... Но оказалось, что в сытом состоянии это лакомство не лезет в горло.

Когда в декабре, накануне прорыва блокады, маме и детям предписали эвакуироваться, наша семья отказалась. Думаю, потому мы и выжили.

Старший из нас, детей, шестнадцатилетний Валентин, заявил, что остается защищать город. Ленинградцы не знали о предстоящем советском наступлении, готовились к возможному немецкому штурму и уличным боям.

Мама к тому времени была распухшая от воды, она сильно ослабела оттого, что старалась отдавать хлеб детям. Лишившись надежды на сопровождение и подмогу старшего сына, она решила, что в таких условиях отправка равнозначна смерти. Мама не смогла бы даже довезти двух детей на санках до сборного эвакуационного пункта, не то что выдержать дальнюю дорогу.

Тогда неработающих жителей при отказе от эвакуации лишали снабжения. Отец, который находился на казарменном положении и изредка приходил домой, уговорил управхоза снова внести семью в списки, отдал ей за это отрез сапожной кожи, единственную оставшуюся ценность. Семье выдали карточки.

Это было мудрое решение, нам бы точно не доехать. Насколько я знаю, многие из эвакуированных не доезжали живыми до пересадки на Ладоге. А мы в том состоянии и вовсе были бы обречены.

Я ходила в блокадный детсад до девяти лет. Иногда дети там и ночевали. Я так благодарна воспитательницам. Интеллигентные люди, еще до революции закончившие гимназию, они нас старались обогреть, как-то скрасить жизнь этих тяжелых условиях. Читали нам сказки Пушкина, спрашивали, что мы там запомнили, просили что-нибудь нарисовать. Ведь у нас был небогатый набор сюжетов для рисования: воздушные да наземные бои. И девочки, и мальчики – все рисовали на одну тему. Поэтому вспоминаю воспитателей с благодарностью.

С осени 1942 года я пошла в школу. Мороз, учились при коптилке, в пальто, варежках. А потом в здание попал снаряд (к счастью, не во время занятий), и нас перевели в другую школу. У нас даже были музыкальные занятия, баян. В 1944 году люди стали возвращаться в город, и школа скоро стала переполненной, не хватало учителей и помещений.

Отец в 1943 году участвовал в восстановлении разрушенного дома у церкви Святой Екатерины, и за отличное выполнение работ семье дали новое жилье, летом того же года семья переехала. А мой старший брат ушел добровольцем на флот, не дожидаясь призывного по тем временам семнадцатилетнего возраста.

Окончание блокады было отмечено общим ликованием. В домах от орудийного салюта вылетали стекла.

Страшный удар семье прошедшая война нанесла уже в мирное время. В 1947 году подорвались на артиллерийском снаряде трое мальчишек: мой родной брат, десятилетний Славик, а также два двоюродных брата. Это произошло под Красным Селом, в Дудергофе, ребята работали там на огороде у родственников.

Один из мальчишек погиб от взрыва сразу, еще двое были тяжело ранены. Славику осколок попал в живот, пробив бляху с якорем на подаренном старшим братом морском ремне. Проезжавшая мимо грузовая машина подобрала и доставила ребенка в город, но спасти его не смогли".

По материалам альманаха "Люди и время" (Санкт-Петербург, 2014).